Читать Медвежье царство — Белковский Станислав — Страница 1
Медвежье царство
Станислав Белковский
ОТ ИМПЕРИИ К ЦАРСТВУ
Конец постсоветского мира
Грузинские войска вошли в Южную Осетию — через 3 часа после официального заявления, что войны не будет, будут переговоры — и начали штурм Цхинвала. К утру половина города была уже разбомблена и расстреляна прямой наводкой, 11 югоосетинских сел — захвачены совсем. Российские миротворцы в ту ночь не сделали ничего, ровно ничего, несмотря даже на то, что сами попали под прямой и недвусмысленный артобстрел. Они не получили приказа.
И никто не поспешил спросить: а где же президент?
Миролюбивый президент Медведев находится в Самарской области. В санатории «Волжский утес». Он не счел необходимым прервать свой отпуск. Ради похорон Солженицына — да, прервал, но из-за какой-то там войны, которая вот-вот выльется в похороны целого постсоветского мира, — нет.
Немиролюбивый (как зачем-то принято считать) премьер Путин прибыл на Олимпиаду в Пекин. Не развернул свой самолет, как другой российский премьер в 1999 году. В счастливом Пекине Путин, немного уставший от перелета, сообщил, что «США и Китай против начала войны в Осетии». То есть если с путинского на русский: всемирное начальство вроде бы недовольно происходящим. Правда, война шла к тому моменту уже 12 часов. И протестовать против ее начала было столь же бессмысленно, сколь выступать против генерального наступления пятницы, 8 августа.
В ночь на роковую пятницу, 8-е, умерли, наконец, два мифа, придуманные некогда Кремлем и активно поддержанные и либеральной РФ-общественностью, и всякими влиятельными кругами на Западе.
Миф первый. Геополитическое значение и роль России за последнее время возросли.
Грузинские танки показали, что они плевать хотели на роль и место России в новейшей истории. Всего пять, тем более десять лет назад военный поход грузин на Цхинвал был абсолютно невозможен. Теперь очевидно, что Россия более не гарант, не миротворец и даже не посредник. Постсоветского пространства с неформальным центром в Москве отныне вовсе не существует — ни формально, ни фактически.
Миф второй. У власти в России находятся люди в погонах. У нас милитократия, понимаешь. Кровавая гебня и прочие военные, мечтающие о возрождении российско-советской империи.
В ночь на восьмое августа весь мир имел 120 %-ную возможность убедиться, что никакой милитократии не было и нет в помине. Потому что во время войны милитократия движется к линии фронта, а не к пекинским утесам…
* * *
Да, Кремлю эти мифы были очень нужны. Ибо наши клептократы должны были казаться русскому народу героическими вождями из прошлых времен, которые если и украли все, что осталось от советской власти, то только ради возрождения этой великой власти и великой страны.
Но за распространение этих мифов несут полную ответственность и русские титулярные либералы. Которые самозабвенно, со слюной у пухлого коллективного рта разносили всякую хрень про «милитократию» и «неоимпериализм» с одной-единственной корыстный целью: презентовать преемника Медведева как «меньшее зло» (по сравнению со сказочными силовиками) и потом щедрой грушей пасть к его ватным ногам.
И Запад тоже потрудился над тем, чтобы запугать кремлевскими силовиками себя самого. Иначе парламенты и народы мира не одобрили бы ни рост военных ассигнований, ни ПРО в Европе, ни расширение НАТО. Западные военные и спецслужбисты все сделали, чтобы подыграть Путину в его безнаказанном мифотворчестве и таким чином «развести» свои собственные страны на новые и новые миллиарды, разведывательные и оборонные, воздушные, сухопутные и морские.
Сегодня подлая мифология потерпела крах. Вместе с остатками российского влияния в бывшей империи вообще и на Кавказе в особенности…
* * *
А тем временем президент Северной Осетии Теймураз Мамсуров, осетинские и абхазские ополченцы выдвинулись к Цхинвалу безо всякой санкции или даже совета Кремля. Ждать кремлевских решений бессмысленно. Надо брать в руки оружие и действовать. Федеральной российской власти не существует, по крайней мере, ее не надо принимать всерьез — это на Кавказе в пятничную ночь поняли очень отчетливо. Какие будут последствия?
Но российская правящая элита совершенно не волнуется. И не вопиет от земли, как в историях с ЮКОСом / «Мечелом». Ей-то на самом деле эти непризнанные государства были сто лет не нужны. Чемодан без ручки. Нести тяжело…
Да, кстати, как там фондовый рынок? Падение незначительное, индекс РТС опустился всего на 0,19 %. Правда, как сообщают аналитики, «акции сырьевых компаний оказались под давлением», но это не из-за войны, а «из-за опасений глобальных инвесторов, связанных с состоянием мировой экономики». В общем, все ничего, слава богу.
Спасительное признание
После очистки Цхинвала от грузинских войск кое-какие подкремлевские прохвосты заговорили, ни много ни мало, о полном и окончательном РФ-триумфе. Требующем немедленно откупорить ящик-третий «вдовы Клико».
С «триумфом» этим надо разобраться, пока он липкой жвачкой не увяз в незрелых мозгах.
Итак.
Первое. Елавная миссия России в Южной Осетии с 1992 года состояла в том, чтобы предотвратить войну. И обеспечить безопасность маленького непризнанного государства.
Россия выполнить эту миссию не смогла.
Мы вступили в войну через две трети суток после ее начала, когда Цхинвал был уже почти разрушен, а тысячи наших людей, включая миротворцев — погибли. Это похоже на «Скорую помощь», которая приезжает к больному через 16 часов после инсульта. На охранника, который начинает защищать охраняемого, когда тому уже разбили в кровь лицо и сломали четыре ребра.
Второе. Всякое ответственное государство имеет в запасе план действий на случай такого весьма вероятного события, как грузинское вторжение в Осетию. А не начинает лихорадочно придумывать его через 12 часов после события.
Третье. У ответственных государств, имеющих приоритетные интересы в некоторых сопредельных регионах, как правило, работает разведка. Которая своевременно предупреждает о ключевых грядущих явлениях судьбы.
Учитывая, что 8 августа не только все политическое руководство страны, но и командующий Северо-Кавказским военным округом пребывали на отдыхе, разведка у нас или совсем не работает, или ее донесения давно никому не интересны.
Четвертое. Мифы о «геополитическом РФ-усилении» и «милитократии» получили-таки свои путевки в исторический крематорий-колумбарий.
Потому что, если б Россия действительно контролировала постсоветское пространство, как в прежние лихие времена, никакая война не могла бы начаться. А любой уважающий себя милитократ начал бы действовать в 23.15 7 августа — и тем самым спас бы Цхинвал, равно как и тысячи русских и осетин.
Так что, воля ваша, господа, не очень триумфально получается.
Хотя, конечно, телекартинка все спишет. Так что можете открывать свою шипучую «вдову», если слишком горит.
Да, кстати, про мой любимый фондовый рынок. Его падение на критические 6 % произошло вовсе не тогда, когда Россия безмолвно созерцала осетинскую бойню. А именно в тот момент, когда Кремль все же решил пойти на войну. И не из-за угрозы русского поражения, а совсем наоборот — из страха перед ухудшением отношений между Россией и США.
Немудрено: здоровье рынка гарантируют западные, преимущественно американские, «глупые деньги» (на всякий случай — это термин, а не эмоциональная оценка). Они и решают, когда рынку расти, а когда — отцветать.
Но, несмотря на все вышесказанное, нет сомнений, что худшего удалось избежать. А худшее для России, как известно, — это дискредитация царского (президентского) трона.
Как это работает. Как в России выращивают медведей. «Медвежье царство» (док. фильм)
Медвежья берлога в детском воображении Василисы и Феди, бревенчатая избушка во дворе у прабабушки и прадедушки. Четвертое поколение династии Пажетновых уже знает некоторые тонкости семейной профессии. Каждую зиму разные люди привозят сюда крошечных медвежат, мам которых убили охотники. И взрослые Пажетновы ухаживают за ними, почти как за младенцами.
Там, где лес вплотную подступал к деревне, по тропинке шел юноша, облаченный в камуфляж и болотные сапоги. Руки в перчатках, из-под надвинутого капюшона торчат только нос и короткая борода. На деревянном коромысле он нес два больших ведра. Я следовал за ним, стараясь не шуметь и зная — несмотря на все ухищрения, о нашем визите уже знают. Но вот и калитка из сетки рабицы. Бородач отпер ее и жестами, не проронив ни звука, показал — стой здесь и смотри.
Взяв одно ведро, он вошел внутрь, послышалось урчанье и я увидел, как со всех сторон на него уставились голодные медвежьи глаза. Василий — так звали юношу — молча ходил между зверями, вываливая перед каждым порцию каши и собачьего корма. Внезапно один из них забеспокоился, поднялся на задние лапы — учуял запах нового человека. Постоял, подумал и вернулся к кормежке.
До деревни Бубоницы добраться непросто. Сейчас это медвежий угол во всех смыслах — на окраине Тверской области, в конце покрытой рытвинами тупиковой дороги. Однако местные жители себя провинциалами не считают. Для географов здесь Великий Валдайский водораздел, откуда на восток утекает Волга, на юг — Днепр, на запад — Западная Двина, а на север — Ловать, для историков — перекресток старинных торговых путей. Стоит ли удивляться, что именно в этих краях возникло место настоящего паломничества зоологов, куда они приезжают со всего мира — обменяться знаниями и посмотреть на затерянный в лесу медвежий интернат?
Тридцать лет назад деревня умирала — в ней жили только два старика. Теперь здесь десяток крепких домов, широко разбросанных по песчаным холмам. Произошло это чудо благодаря биологу Валентину Пажетнову, которого односельчане уважительно зовут Дедом. Я шел по извилистой дороге, пытаясь отыскать его дом по особой примете — на нем должен был развеваться российский флаг. Знамя своей страны Дед поднимал над крышей еще с советских времен. Многим это казалось странным. Даже из горкома приезжали, просили снять — мол, флаг положен только на сельсовете, в крайнем случае — по праздникам. На что Дед с невинным видом поинтересовался, есть ли закон, запрещающий вывешивать советские флаги. Незваный гость только развел руками и уехал от упрямого зоолога ни с чем.
Флаг я отыскал на первом же доме. Зашел в калитку и спросил у обедавших за дощатым столом небритых деревенских мужиков, как найти Деда. Те неожиданно ответили по-английски. Оказалось, что Дед живет выше, российский флаг здесь теперь можно встретить чуть ли не на каждой избе, а веселые колхозники — иностранцы, приехавшие сюда провести отпуск в российской глубинке — где в Западной Европе найдешь такой лес!
Почти за всеми историями возрождения русских деревень, которые мне приходилось слышать, стояла пришлая супружеская пара — обычно из горожан. Полные энергии, они покидали город ради сельской глуши и преображали все вокруг себя, вдыхая в россыпь дряхлых домиков новую кипучую жизнь. Не стали исключением и Бубоницы. Но путь, приведший сюда Валентина и его жену Светлану, не был ни коротким, ни простым.
Родился Валентин в городе Каменске Ростовской области, в семье интеллигентов. Застал войну, чуть было не стал циркачом, но с самого детства чувствовал, что вся его жизнь будет связана с лесом. Сам он об этом впоследствии напишет так: «Я думал, что смогу жить в лесной глуши, в одиночестве, познавая суровые законы выживания в диком мире, выживания на острой грани, отделяющей бренное пребывание на земле от вечности. Мне представлялось, что только вдали от человеческого общества, в таежных дебрях можно жить свободно, как дикий зверь, не подвергая себя тем обязанностям и обязательствам, которые навязывает человеку жестокий закон общества: «Жить так, как все, или быть униженным и уничтоженным…» Вдвоем с молодой женой юноша отправился в Сибирь, чтобы стать профессиональным охотником.
Когда мы говорим о создателе интерната для медвежат-сирот, воображение живо рисует эдакого доктора Айболита, который не тронет пальцем и комарика. И действительно, даже сейчас, когда Центром спасения медведей давно управляет его сын Сергей, Валентин вместе с женой ночи напролет выкармливают новорожденных медвежат — изнурительный труд, который может принести радость только тому, кто по-настоящему любит животных. Сложно представить, что этот человек, спасший сотни медведей, обожает картошку на медвежьем сале, ел глухарятину вместо хлеба и приносил жене в подарок жареные беличьи головки, которые в Сибири считались особым лакомством.
— К охоте я с детства и до сих пор отношусь с уважением, — рассказывает он, угощая меня деревенским творогом. — Но только если она не ради потехи. Те, кто с вышки за триста метров стреляют по зверю, не подозревающему об опасности, пусть лучше в тире палят. Должно быть противостояние твоих умений и знаний с навыками зверя. Чтобы у него был шанс спастись. Это очень непростая работа, а вовсе не романтика, как я когда-то думал. Надо было прокормить себя и семью, добывать тех зверей, за которых платили — соболя, белку, колонка… А на медведя я ходил, поскольку в семью были нужны сало и мясо. Шел и добывал.
Долгие годы он бродил по тайге, зачастую оказываясь на волосок от смерти. Учился подбираться незаметно к самым скрытным обитателям леса, охотился на лучших четвероногих охотников, выслеживал прирожденных следопытов, чей нос и уши куда совершеннее людских. Порой состязание затягивалось надолго, как многолетняя дуэль с матерым медведем Ворчуном, «в котором разбойная удаль чередовалась с расчетливой мудростью». Пострадав от браконьеров, Ворчун принялся мстить людям — пугал грибников, безобразничал в деревне и с почти мистическим везением спасался от преследовавших его егерей. В конце концов, старый хромой зверь так и ушел непобежденным. До сих пор Дед вспоминает своего противника с огромным уважением.
Чтобы выжить в этом суровом мире и прокормить семью, Валентин должен был понять животных так, как не снилось кабинетным зоологам, жить среди медведей, учиться думать, как они. Охотясь на хищника, он приблизился к нему как никто другой. Детская мечта сбылась, и награда за труды была велика. Воспоминания Деда о том, как он впервые прокрался на овсяное поле и затаился между кормящихся медведей, дышат восторгом и высокой поэзией:
В 1974 году бывший охотник и егерь, освоивший к тому времени несколько десятков профессий, приступил к главному делу своей жизни — научному изучению медведей. Для этого пришлось выполнить условие — три года отработать директором заповедника. Едва истек срок, как Валентин сложил с себя начальственные полномочия и на неделю ушел в лес, словно очищая себя перед новой жизнью.
Первых медвежат для эксперимента решено было забрать из берлоги, и это чуть не стоило Валентину жизни — разъяренная медведица выскочила ему навстречу, и только в последний момент испугалась крика и ударов топора, которым бывалый охотник изо всех сил заколотил по дереву. Он взял детенышей и вплоть до поздней осени выкармливал их, живя в палатке рядом с усыновленными питомцами. Медвежата послушно бегали за двуногой «мамой», а когда стало холодать, даже пытались пристроиться к ней под бочок. Приходилось хлестать их хворостинкой по любопытным носам, ведь привыкание зверя к человеку, стирание врожденного страха перед ним обрекают питомца на верную смерть. Никто не будет церемониться с косолапым, который придет в деревню поиграть с людьми. К счастью, перед самой зимой медвежата, оставшиеся без теплой палатки, сами принялись рыть берлоги — причем так ловко, словно делали это уже много раз. Стало ясно, что воспитанники способны самостоятельно выживать в дикой природе.
С тех пор биологи воспитали около двухсот медвежат-сирот. Везут их в бубоницкий «интернат» со всей России. Где-то браконьеры медведицу убьют, а на детенышей рука не поднимется, где-то неосторожный лыжник потревожит мохнатую мамашу в берлоге. Единожды сбежав, она уже никогда не вернется, и если медвежат не забрать, они просто замерзнут. Дело в том, что медведь в берлоге — очень удобная добыча, человек охотился на него столетиями. «Храбрецов», возвращавшихся в свой зимний дом, зачастую ждала засада, так что гены потомству передавали, в основном, «трусы», бросавшие и приют, и спящих в нем малышей.
Новорожденные медвежата, появляющиеся в начале января — это умильные комочки с закрытыми ушами и глазами, настолько крохотные, что в Средневековье люди считали, будто медведица рожает бесформенные куски плоти и лишь потом, вылизывая, медленно придает им форму зверей. Кажется невозможным превратить их в полноценных хозяев леса. А между тем в Центре спасения медведей удалось выходить даже недоношенного медвежонка с багровыми проплешинами вместо кожи, который весил всего 356 грамм.
Поначалу зверенышей содержат в теплой комнате у печки, заменяющей малышам бок мамы-медведицы. Сотрудники меняют им пеленки, массируют животики, сажают на горшок, а в первые десять дней жизни кормят каждые два часа — и днем, и ночью, вливая в крохотную пасть по пять миллилитров молока. «Едва успеешь до дома дойти, уже надо обратно», — улыбается Светлана.
Постепенно промежуток между кормежками увеличивают, окрепшие медвежата резвятся на специальном тренажере, в теплую погоду их выносят погреться на солнышке. В начале апреля зверенышей переводят в открытый вольер, из которого они устраивают экспедиции в лес, за ягодами, длящиеся порой до двух недель. Однажды во время такой прогулки пропала медведица Кнопка. Пажетновы обошли все деревни в округе, но так ее и не нашли. А через неделю она вернулась сама — с чужим ошейником и оборванной цепью.
Крошечный медвежонок — это ходячая плюшевая игрушка. Стоит увидеть, как звереныши, повизгивая сосут друг другу уши, и даже у отъявленных циников руки сами тянутся погладить бурую шерстку. Но — нельзя. Даже разговаривать в присутствии зверей запрещено, а если ставший родным за месяцы неусыпной — в прямом смысле слова — заботы детеныш потянется к тебе, надо его безжалостно наказать. Обидеть и тем самым спасти. Конечно, все равно случаются осечки. Бывает, что молодые общительные медведи выходят к деревне. Тогда их забирают обратно в «интернат» и заботятся о них вплоть до зимней спячки. В берлоге зверь дичает, и весной стремглав убегает и от своих спасителей, и от других людей.
Эти эксперименты — не простая благотворительность, а серьезная научная работа, уже принесшая немалые плоды. Шестнадцать косолапых «выпускников» вновь заселили опустевший было заповедник «Брянский лес». Сейчас в нем более пятидесяти медведей. В тверской глубинке проходят международные конференции, по методике Пажетновых работают в Индии и Южной Корее. Но самая большая радость для приемных родителей — когда бывших воспитанниц видят уже с собственными медвежатами. А это значит, что не только медвежья, но и их собственная жизнь имеет смысл.
И все же я не удерживаюсь от того, чтобы задать бывшему охотнику вопрос:
— Не жалко, когда ваших медведей добывают?
Дед недоуменно смотрит на меня:
— Как может быть жалко, когда они живут обычной медвежьей жизнью? Охота держит зверя на расстоянии от человека. Другого механизма просто нет. Конечно, этим должны заниматься специалисты. В Танзании, к примеру, со слонами работают — делят страну пополам, и в одной половине охотятся, а в другой показывают животных туристам. Иначе они все сожрут и начнется падеж. Потом их меняют местами.
Когда охотники добывают нашего медведя, они считают, что поступили плохо, но стесняться не надо. Это же информация. Недавнему самцу из Новгородской области было почти семь лет, а нашли его всего в шести километрах от места выпуска. Самый дальний выход был у медведицы в период гона — двести километров по прямой. Там уже не сплошные леса, как здесь, а вперемешку с полем. Охотовед в бинокль увидел метку и нам позвонил. Потом она сюда обратно прибежала. На родину.
Сейчас еду медвежатам носит Василий, внук Деда. Подрастают правнуки. Забытая деревня ожила, превратилась в настоящее родовое гнездо семьи Пажетновых. В начале девяностых порой приходилось кормить сироток на собственные сбережения, теперь под патриотичным российским флагом красуется эмблема IFAW — Международного фонда защиты животных, финансирующего медвежий интернат. А Дед в свободное время пишет воспоминания и сказки для многочисленных потомков — да так, что зарисовки из жизни лосей и кабанов читаются взахлеб, как хорошие детективы.
— Мы с бабушкой — очень русские люди, — гордо говорит он. — Для нас нет ничего лучше своего места. Одна журналистка написала, что в нашей деревне воняет навозом. А мне очень жаль, что такие села мало где сохранились. Живые, не стерильные.
На этих словах Дед медленно, словно с трудом улыбнулся, и суровое лицо лесовика внезапно преобразилось, будто солнечный луч пробился сквозь ветви дремучего бора. И я понял, что этот человек, умеющий ценить жизнь со всей ее грязью и трагедиями, в своих странствиях научился главному — чистой любви, когда ради счастья существ, о которых заботишься, надо отказаться от всех внешних проявлений привязанности, вовремя отпустить их от себя, а если понадобится, то спокойно принять даже их смерть, зная, что это тоже цена свободы, которую ты им подарил. Главное — что их лесная жизнь, пусть и скоротечная, была настоящей.
Рекомендуется к просмотру:
Тайны медвежьего царства — Статьи
Дорогой длинною
Путь из Москвы в Кострому лежит через Ярославскую землю. Уже при въезде в Ярославль обращает на себя внимание герб города – медведь с секирой. По преданию, князь Ярослав Мудрый зарубил здесь в стародавние времена атаковавшую его медведицу. И вполне объяснимо, что медведь – символ этих мест. Он изображён на эмблеме местного футбольного клуба, является талисманом хоккейной команды, его можно видеть на пивных бутылках местного производства. Однако в настоящее время медведей в этих краях не так много – не сравнить с соседней Костромской областью, куда мы и направляемся.
А в Костроме такой же культ косолапого, если не пуще. Магазин, отель, деловой центр или ночной клуб с названием «Медведь» – это здесь обычное дело. Куда ни кинешь взгляд – обязательно наткнёшься на что-то, так или иначе связанное с хозяином лесов. Продвигаясь вглубь Костромской области, можно видеть вдоль дорог деревянные истуканы медведей – как старые, потемневшие, так и поставленные совсем недавно, ещё отсвечивающие краской. Кто их ставит? То ли администрация таким образом заботится об имидже региона, благо больших затрат это не требует, то ли сами люди устанавливают – для красоты и в виде оберегов.
…Закупаемся с другом в небольшом сельском магазинчике, перед съездом с асфальтовой трассы. Глянув на московские номера внедорожника и безошибочно определив в нас охотников, продавщица приветливо заводит разговор:
– На медведя едете? Ну, дай бог, дай бог. Чтоб не промахнуться… А то развелось их тут – житья не дают. Народу-то мало осталось по деревням, никто мишек особо не стреляет, вот они и плодятся. Иной раз вечером из дома выйти страшно…
Удовлетворённо переглядываемся с другом – приехали туда, куда нужно.
Минут через сорок добираемся до крохотной деревеньки, которую едва можно найти на карте. Метрах в пятистах от неё – добротно построенная двухэтажная бревенчатая заимка, где нам и предстоит прожить несколько дней, выезжая на вечерне-ночные дежурства на овсяные поля. Нас встречает хозяин заимки, он же местный егерь, он же руководитель охотхозяйства Михалыч:
– Эх, поздновато вы… Видите, погода какая? Каждый день дождь льёт, ветер опять же, да и холодать стало, овсов уже мало осталось. Недельки три назад точно был бы результат, а сейчас ничего не могу гарантировать, нестабильно михи на поля ходят. Ну дак вы располагайтесь, сейчас подкрепиться нужно, а через часок и на вышки вас забросим.
Честно говоря, после восьмичасовой дороги ничего уже не хочется – ни охоты, ни угощения. Тут бы полежать, вздремнуть. Но это нас, изнеженных столичных жителей, наглотавшихся кислорода, клонит в сон. Другие бодры и веселы. В эти дни на заимке живут несколько охотников из Костромы – приятели Михалыча. Нам сразу накладывают в тарелки свежего плова, заправленного бобрятиной, угощают самогоном, явно не дотягивающим до 40 градусов, но при этом практически не имеющим того резкого специфического запаха, к которому нужно долго привыкать. Охотник Степан подливает всем в стопочки настойку из медвежьей желчи – для тонуса и… «мужского здоровья».
Охота пуще неволи
Вскоре мы уже едем на уазике по лесной дороге. Собственно, это с трудом можно назвать дорогой. Ямы, лужи, бугры… Уазик бросает из стороны в сторону, он буксует, ревёт, делает рывки; водитель Антон выкручивает баранку, клонясь корпусом то в одну, то в другую сторону, мы с приятелем на заднем сиденье бьёмся о двери, о потолок, друг о друга. Хорошо ещё, что поели не так обильно. Неожиданно в окне возникает фантастическая картина. Прямо среди леса – чёрное строение с башенками, то ли замок, то ли… Да ведь это церковь! Старая деревянная церковь! А на одной из маковок даже сохранился православный крест. Не дожидаясь наших восклицаний, водитель говорит:
– Вот все, кто сюда приезжает, удивляются этой церкви. А ведь она не одна – глядите, напротив неё кирпичная стоит.
Уазик продвигается чуть вперёд, и нам из-за деревьев открывается ещё и кирпичная церковь, такая же заброшенная и печальная.
– Думаете, какой это дурак в лесу церкви ставил? – снова опережает нас Антон. – Так раньше-то леса тут не было! Поля были, луга, тракт пролегал. Три деревеньки неподалёку стояли, а вот тут – видите? – кладбище…
Мы просим его рассказать поподробнее, и дорога уже не кажется такой однообразно-утомительной. Водитель – простой деревенский парень – передаёт то, что слышал от других. Конечно, это не доклад дипломированного краеведа, вполне возможно, что-то напутано и приврано, но ведь церкви-то действительно стоят, вот они!
По словам водителя, в исчезнувших деревнях жили пасечники, охотники и ремесленники. Не жировали, но и не бедствовали. Молились в той самой деревянной церкви. Когда же она стала ветшать, народ решил поставить кирпичную, чтоб всё как у людей. Скинулись всем миром и построили новую, прямо напротив старой. Но и деревянная продолжала действовать, когда в праздники кирпичная не могла вместить всех желающих. А затем случилась революция. Обе церкви были со временем закрыты, людей согнали в колхозы и переселили, а деревни запустели, и их поглотил лес. Если полазить по дебрям, то ещё можно обнаружить чёрные, поросшие мхом и кустами срубы. Только кто будет лазить? Раньше стариков, умиравших в округе, хоронили на этом самом кладбище у церквей. Но в последние годы перестали – свежую могилу сразу же раскапывают медведи. Людей здесь больше нет, природа отвоёвывает территорию.
То ли оберег, то ли напасть
Мы подъезжаем к развилке, к первому овсяному полю, где по уговору должен сидеть я. Вылезаю из машины, беру рюкзак, карабин в чехле и ковыляю по грязи до вышки. Из головы не выходит образ заброшенной деревянной церкви. Это ж надо! Значит, ещё до революции она была старой, но до сих пор стоит, и ведь не развалилась, без ухода, без ремонта, умели же строить! Оставляю в памяти зарубку, что завтра, когда под вечер нас снова повезут на вышки, нужно обязательно взять с собой фотоаппарат и сделать несколько снимков.
…Прав был Михалыч – погода не та. Моросит холодный дождь, ветрено. С грустью смотрю в ночной прицел на пустое поле. Вдруг издалека доносятся несколько выстрелов. Гадаю, кто стрелял. То ли мой приятель, то ли кто-то из костромских охотников, которые передвигаются по угодьям на квадроциклах. И снова тишина и бесцельное сканирование поля аппаратом ночного видения… Через семь часов непо-движного сидения чувствую, что страшно затекли ноги, а сам я основательно продрог. Да и время подошло сниматься с вышки, судя по часам. Сую в рюкзак прицел, зачехляю оружие, начинаю спускаться, включив налобный фонарь. Нижняя перекладина лестницы обледенела, так что я, поскользнувшись, чуть не падаю, громко ругаясь. За вышкой со стороны леса раздаётся какое-то пыхтение, сопение и громкий треск сучьев. Что там?! Мог быть кабан. А мог и медведь. Поскольку карабин был у меня уже в чехле, вряд ли я успел бы постоять за себя, вздумай этот зверь напасть. Но всё успокаивается. Тихо. Вдоль заиндевевшего поля бреду к развилке, где меня должен ждать уазик.
Но на развилке никого нет. Стою пять минут, десять, пятнадцать. Холодно и жутковато. На небе – ни луны, ни звёзд. Тьма кромешная. Прекратившийся было дождь снова начинает моросить. Мобильная связь здесь недоступна. На вышке ещё как-то можно поймать сигнал, но не тащиться же обратно… Решаю ещё подождать. Вдалеке раздаётся стрекот, и вскоре я вижу прыгающий огонёк. Начинаю вертеть головой с таким расчётом, чтоб луч от моего налобного фонаря попал на таинственного ездока. Это мне удаётся – вскоре подъезжает на квадроцикле костромской охотник Георгий, с которым мы уже успели познакомиться на заимке.
– Ты чего здесь стоишь? – произносит он дежурную фразу, прекрасно понимая, что я тут делаю.
– Антона жду, не едет чего-то.
– И не приедет, налакался твой Антон.
– Так он же…
– Вот после того как вас двоих отвёз, и налакался. Кореша твоего другой квадрик заберёт, а ты садись ко мне.
Если путешествие по бездорожью на уазике – не из приятных, то на квадроцикле – тем более. Георгий слывёт лихачом; там, где отечественный джип буксовал, его квадроцикл пролетал подобно породистому жеребцу. Не исключено, что костромчанин хотел произвести на меня впечатление. Что ж, у него получилось. Пару раз я чуть не вылетел с заднего сиденья, получил шальной веткой по глазам, а ещё пребольно бился лицом о плотный рюкзак водителя. После этого я понял, что уазик был далеко не самым экстремальным средством передвижения…
А на заимке что-то вроде комсомольского собрания. Проспавшемуся и погрустневшему Антону охотники во главе с Михалычем устраивают выволочку с занесением в личное дело. Говорят прямым текстом, что, если подобное хоть раз повторится, гостей на вышки будет развозить другой водитель, а он может катиться к чёрту… Для деревенского мужика потерять такую не пыльную, в общем, работу – настоящая катастрофа. Видно, что Антон испуган, он извиняется и клятвенно обещает, что «никогда больше», однако при этом вожделенно посматривает на большую бутыль самогона, стоящую на столе. Постепенно о нём забывают, вспоминая только, когда нужно наполнить стопочки. Его стопку демонстративно не наполняют. Он сидит на краю стола, боясь сказать лишнее слово. Мне становится его жалко, но тут же я вспоминаю, как ждал его на холодной тёмной развилке и мог бы прождать ещё неизвестно сколько. Жалость моя улетучивается.
О чём говорят на охотничьей базе? Разумеется, об охоте. Трещат дрова в печи, шкворчит на сковородке мясо, байки следуют за байками. Чучела и шкуры зверей, развешанные по стенам, год за годом обречённо выслушивают одни и те же откровения добытчиков. Заходит разговор о выстрелах, которые я слышал. Оказалось, это стрелял Георгий. Медведь, как он поведал, был средним, даже небольшим, но на овсы не выходил, а всё лазил по краю поля. В итоге потерявший терпение охотник решил наказать его с дальней дистанции. Но промахнулся – крови на земле не обнаружилось. За беседами не замечаем, как наступает глубокая ночь. Поднимаемся с приятелем на второй этаж заимки, падаем в кровати и мгновенно отключаемся.
Спонтанная экскурсия
– Дрыхнете?! – это будит нас с утра местный мужик Юрик. – А пойдёмте, я вам деревню покажу.
Мой друг не изъявляет такого желания, намереваясь поспать ещё, а мне интересно. Юрик – не охотник, но он всегда тут, на заимке или возле неё, всегда на подхвате. Идём с ним смотреть деревню. Сую ноги в первые попавшиеся калоши в предбаннике, но через пару минут понимаю, что допустил оплошность – одна из них пропускает воду, и я чувствую неприятный холодок под ступнёй. Но вернуться за своими утеплёнными сапогами мне уже лень. Иду, стараясь не наступать хотя бы в лужи. Юрик рассказывает об обитателях деревни. Их немного. С десяток жителей, столько же домов, поставленных ещё при царе Горохе.
– Вот там, – куда-то неопределённо показывает Юрик, – мужик в избе угорел.
– Если угорел, то где же изба? Тогда сгорел.
– Может, и сгорел, – пожимает плечами он, – какая разница? Давно было. А там – вот та изба – там мужика током убило. Сам его вытаскивал, всё лицо синее, представляешь?
Я представляю. Я вижу эту депрессивную реальность и внутренне содрогаюсь. Не о детях рассказы, не о любви, не о праздниках – только о смерти. Конечно, интересно приехать сюда в качестве охотника-спортсмена, но жить здесь?! Нет магазина, мед-пункта, библиотеки, да ничего нет… Когда-то вокруг стояли деревни, текла жизнь, игрались свадьбы, шумели ярмарки. Ныне всё запущено и заброшено. Люди не столько живут, сколько доживают свой век. Проходим мимо избы с проваливающейся крышей, Юрик сообщает, что живёт там древняя старушка, на улицу почти не выходит. Изредка стучат ей в окно, чтоб услышать: «Да жива я, жива!» Но когда-нибудь она не ответит.
Юрик спрашивает, не собираюсь ли я пройтись по окрестностям и набрать грибов – поздние рыжики, оказывается, полезли. Отвечаю, что не горю желанием, поскольку этих сусанинских лесов не знаю и боюсь заплутать, да и силы ещё не восстановил после вчерашнего утомительного дня. Спутник понимающе кивает, добавляя, что в ближайшем лесу не так давно медведица напала на одного из егерей, который успел её смертельно ранить, но получил такие повреждения, что несколько месяцев потом провалялся в районной больнице. Охота собирать грибы у меня пропадает окончательно.
Вдалеке видим странного человека, он разговаривает сам с собой, что-то выкрикивает, смеётся. Юрик предупреждает меня, что тот не совсем здоров:
– Ты не бойся, он добрый, просто… вот такой. Инфекция какая-то была, родители не поняли сразу, тут же врачей нет, ну так потом и перекинулось на голову. Но брат – настоящий мужик. Не сдал его в дом инвалидов, смотрит за ним, ухаживает сколько лет. Так вдвоём и живут.
Человек удаляется в сторону избы на отшибе. Рядом с избой на пригорке – странного вида башня, понять назначение которой я не могу. Спрашиваю своего спутника, тот тоже не знает:
– Сколько помню – столько сам спросить хочу… А пойдём вместе спросим!
Идём к той самой избе, где живёт настоящий мужик, не бросивший больного брата, добровольно взваливший на себя такое бремя. Внезапно он сам появляется у калитки. По словам Юрика, у мужика этого на привязи волк, и его можно посмотреть. Но я не хочу смотреть волка. Меня интересует башня. Юрик кричит, спрашивает о башне. В ответ слышим:
– Это мельница. Хотел когда-то сделать, чтоб лопасти крутились. Не муку молоть, а так, для души. Но теперь уж вряд ли доделаю… Дел много, да и остыл к этой затее.
И досадливо машет рукой.
Сразу вспоминаются шукшинские чудики. Ведь понадобилось же этому аборигену таскать камни, укреплять фундамент, сбивать доски, потеть, лезть куда-то наверх, рискуя свернуть себе шею. И ради чего? А вот ради души. Требовала его душа чего-то такого. Захотелось ей какой-то новизны, волшебства. Может быть, думал он, что брату мельница понравится. Да кто его знает, что он думал. Мечта осталась неосуществлённой, так и стоит недостроенная, и лопастей никаких нет…
– А теперь пошли в гости к Царю! – тащит меня за рукав Юрик.
Так местные зовут Михалыча. Иногда его зовут ещё и Кулаком. Но чаще Царём. Дом его, в котором он живёт с женой, совсем не похож на царский. Одна большая комната разделена перегородками на кухню и спальню-гостиную. В центре – большая печь. Вокруг дома – аккуратный железный забор, грядки с овощами, летнее бунгало для детей, приезжающих иногда из города, мангал, летняя беседка. Никаких излишеств, ничего такого, что говорило бы о серьёзном достатке.
Царь предельно скромен:
– Денег мне не нужно, я не молод, лишь бы мужикам дать заработать. Вот помру – тяжко им будет…
Между прочим, в деревне всё зависит от него. Он занимается лесом, заготовкой сена, устраивает охоты для таких, как мы с другом, гостей из далёких мест. Даёт местным работу, лишь бы не бездельничали и не пили. Именно он проложил к деревне гравийную дорогу, заплатив за это, как говорят, целый миллион. Городским это вряд ли будет понятно – зачем тратить такие бешеные, по местным меркам, деньги на умирающую деревню? А вот для этих людей всё имеет свой смысл. И дорога, и бутафорская мельница. И если вокруг – медвежье царство, то здесь, в деревне – царство Михалыча Первого. Будет ли такой же царь после него? Едва ли.
Кому повем печаль мою?
Экскурсия завершена, смотреть больше нечего. Мимо нас быстро проходит озабоченного вида пенсионер в обшарпанной куртке. Он не из этой деревни, приехал по делам, спешит к Царю. Юрик здоровается с ним, представляет меня. Тот оценивающе смотрит, потом зло бросает:
– Постреляйте этих медведей проклятых. Какого увидите – такого и валите! Хоть большого, хоть маленького. Пока они нас тут всех не сожрали…
Я задумываюсь. Почему эти люди не уезжают отсюда? На кого надеются, на государство? На себя? Или вот на такого Михалыча, который в одиночку будет поднимать родную деревню, не давать ей умереть? Но одного такого Михалыча мало, да и не в каждой деревне он имеется. Пока нам рассказывают о победах на всех фронтах и хитрых планах, о растущем престиже страны за рубежом, об успешно завершённых космических программах, народ в глубинке живёт своей жизнью. Тихой и неприметной, бедной и трагичной. Визитная карточка современной России – это на самом деле не Олимпиада или чемпионат мира по футболу, а вот та заброшенная деревянная церковь в лесу, которая давно должна бы развалиться, но стоит себе и стоит. Наперекор природе, вопреки логике.
Возвращаюсь на заимку. Здесь давно все проснулись, вкусно пахнет мясом со специями, на столе – самогон (его, кстати, тоже производит Царь), костромские охотники травят очередные байки, мой приятель хохочет. Меня приветствуют и сразу наливают стопочку, Степан снова капает туда медвежью желчь, и я выпиваю, хотя с утра и маковой росинки во рту не было. Интересно начинается день… Но до заброса на вышку достаточно времени. Успею ещё и закусить, и снова выпить, и поболтать, и отдохнуть. Уверен, что водитель Антон сделал правильные выводы из вчерашних событий и мне не придётся снова ждать его в темноте. Впрочем, внезапно я осознаю, что думаю даже не столько о предстоящей охоте, сколько о чёрной церкви, вид и история которой так меня растрогали. Не забыть бы фотоаппарат.
Октябрь 2018 г.
Игорь Панин
Медвежье царство | Детям о животных
Автор: К.Д. Носилов, 1938 г.
фото 23 12526Глава I
Глава II
Мы уже несколько дней стоим в селе Кондинском, пережидая северный ветер. А северный ветер на реке Оби – то же самое, что буря в море: – поднимаются громадные, с белыми гребнями волны, – образуется страшная зыбь, сильное волнение, и в такую погоду не только останавливаются где-нибудь в попутном селении, в затишье, в гавани такие небольшие суда, как наше судно-пароходик, но даже бросают якоря громадные баржи, большие сильные пароходы, пережидая погоду.
В такие дни очень скучно проезжающему; с парохода видны только одни, гнущиеся от ветра в одну сторону, седые тальниковые заросли, покачивающиеся вершины высоких темных остроконечных елей да помахивают густые темно-зеленые ветви высоких широких красивых кедров, усиливая общий шум волн, то набегающих на ваше суденышко, то плещущихся в ваш борт, то с шумом набрасывающихся на ближайший песчаный, глинистый неприветливый берег.
Скучно, как-то неприветливо в это неспокойное время лета даже и на берегу, даже в самом селении.
Грустно из-под навеса дождя выглядывают темные, промокшие от вечной сырости северного воздуха, жалкие постройки юрты, того беднее кажутся берестяные хижины остяков, которые и летом предпочитают свое берестяное жилище, хотя небольшим, но все же похожим на избушки юрточкам, и живут тут, – в дыму костров, среди бесчисленных комаров, скрываясь от них только под пологами, все северное лето.
В другой раз страшно заглянуть мимоходом в такое жилище человека: грязь и вонь, комары и дым, убожество и нищета; дети голехоньки, собаки, бедные, грустно посматривают с перевязей, словно привязанные на съедение комаров; но остяки предпочитают этот кочевой образ жизни, эту обстановку всему окружающему и живут тут, словно наслаждаясь близостью к природе.
Знакомые грустные картины севера, с его необъятной Обью, с его дремучими, настоящими непроходимыми лесами, с его холодным северным ветром, нагоняющим ненастные облака на целую неделю; но на этот раз наша каюта парохода очень оживлена и готовится к чему-то редкому, необыкновенному, по случаю продолжительной остановки судна и северного ветра и ненастья.
Дело в том, что, пока мы еще спали в своей каюте, коротая невеселое ненастное утро, к нам на борт явились остяки и приказали доложить нам, охотникам, что их одолели медведи.
– Как медведи? – вскочил со своей койки мой спутник-реалист, мгновенно проснувшийся от сладкого сна.
– Неужели медведи! – протянул его отец, тоже недоумевая, – впрочем, это возможная вещь, – здесь страшный урман.
Но нам продолжали докладывать суть дела:
– Житья нет от медведей! Просто придавили всю нашу скотину. Ходят около самого селения, не боясь ни собак, ни людей, ни дневного света. Вот тут, за речкою, на которой вы стоите пароходом, недавно вышел я на берег один, своими глазами видел!.. И что нужно ему, шляется тут у самого жилья человека, – неизвестно. Вышел, постоял на берегу, понюхал, чем пахнет от селения, посмотрел туда и в другую сторону по берегу, прошелся по нему, и опять полез на высокий обрыв берега в свою чащу. Просто ужас берет и досада страшная за коровушек: ведь придавил, зарезал их уж с десяток!
– Что нее вы не промышляете их, не охотитесь? – спрашивают остяка.
Но остяк только усмехается, видимо, не желая сознаваться и высказывать горячим охотникам свои уважительные причины.
Начинается продолжительный, основательный и самый подробный расспрос относительно медведей: где они, сколько их, сердиты ли, или в хорошем пока и благодушном настроении, сколько коров зарезано ими, далеко ли падаль. Остяк подробно и, по-видимому, самым добросовестным образом докладывает, что медведей несколько, что слышали рев, но, кажется, небольшого по голосу медведя; но давят коров страшным образом и даже складывают их почему-то в кучу, словно нарочно заготовляя их говядину впрок.
Это последнее обстоятельство немного охлаждает наших охотников, но они, видимо, уже задеты за живое.
– Надо сходить… Нужно посмотреть… Надо бы поохотиться. Случай, – говорят они, но видимо, что-то как будто их останавливает.
Но другие, подошедшие остяки, начинают смотреть на охотников насмешливо, и они быстро, бесповоротно решают:
– Идем! Обязательно идем на медведей!.. Это случай… Положим, теперь шкура медведя плохонькая, шерсть еще редка и молода, вся облезшая, но зато окорока, это было бы кстати!..
Все соглашаются, что окорока более даже, чем кстати, так как, по случаю наводнения, на Оби нет рыбы, на которую мы надеялись, запасаясь провизией в Тобольске. Провизия вышла уже чуть не вся, питаться приходится только пищей, так сказать, святого Антония, то есть, другими словами, перебиваться чайком, и мысль о свежем мясе, да медвежьих еще окороках, кажется блестящей.
Вопрос только относительно вооружения. У охотников наших захвачены с собой только гладкоствольные дробовые ружья; но я приказываю команде своей мобилизовать свои штуцера, и компания охотников собирается на славу.
Под самый оживленный разговор про медведей, про предстоящую охоту на них набиваются свежие патроны, чистятся ружья, охотники снаряжаются окончательно под вечерок, с тем намерением, чтобы устроить около падали лабаз – род полатей на высоких ветвях деревьев, чтобы с них стрелять медведей.
Трое охотников отправляются за добычей, а остяки почему-то остаются в селении и только указывают им дорогу.
Их трое – этих охотников – мой спутник и его сын-реалист, и еще матрос с нашего парохода, рослый такой, здоровый мужик, когда-то бывавший на лабазах и видавший медведей.
Вечерком мы слышим выстрелы.
– Палят! Медведей бьют! – прибегает ко мне один юркий матросик.
Я выхожу на палубу. Действительно, какие-то громкие выстрелы из ружей, но как будто невдалеке. Оказывается, что это кто-то палит в селении, вероятно, пробуя ружье. Напрасная тревога.
Как вдруг, немного погодя, являются охотники. Еще издали видны их радостные жесты.
– Ну, что? – кричат им с нашего судна на берег.
– Видели?.. Стреляли!..
– Убили кого?
Молчат.
Оказывается, случилось то, что нужно было ожидать от таких охотников в незнакомом лесу, с незнакомыми ружьями, бойкими в каюте парохода, но теряющимися при встрече с медведем.
Они тут, чуть не за самым селением, нашли зарезанных коров. От коров остались, разумеется, как нужно было ожидать, только одни рога да головы и кости. Следов медведей премногое множество, что можно объяснить только тем, что тут поселилось около селения целое медвежье семейство.
Лес оказался, хотя и поблизости селения, – всего в расстоянии какой-нибудь версты, – самый непроходимый, полный буреломника и непроходимой чащи: ели, кедры, березы, сосны, – все не столько стоит на корнях, сколько лежит на земле с вывороченными корнями и мхами. Ходить по такому лесу, да еще когда поет под ухо комар, нисколько не утешительно, тем более что нужно осматривать каждое лежащее дерево, в предчувствии встретить там лежащего после обеда медведя. Но охотникам все же посчастливилось, и не пробродили они какого-нибудь часа по этим сибирским лесам, как наткнулись на свежий след медведя.
Такой зверь, да еще поблизости падали, разумеется, должен быть тут же, и не прошли они сотни саженей, как молодой реалист увидал что-то темное, двигающееся на них и спускающееся с небольшого лесного пригорка.
– Я думал, – рассказывает он, – что это лошадь!.. Как есть лошадь спускается. «Папа, говорю, смотри-ка, лошадь спускается». – Он хватает меня за руку и чуть не кричит: «стреляй, – это он, – медведь!».
А медведь высунул голову между деревьями, так, в расстоянии сажен пятнадцати, и мне ясно видны его черные блестящие глаза и морда. Широкая такая морда у него и уши торчат! Не страшно мне было, даже интересно видеть его… Посмотрел бы еще раз его; но папа поторопил, и я приложился наскоро и выстрелил, и все передо мной моментально заволокло дымом.
Я передвигаю, передвигаю патрон Винчестера, – он не хочет входить на свое место. В это время матрос прицеливается, вижу, в медведя, и медведь уже на дыбах, встал так во весь рост и словно еще всматривается в нас, не зная, что делать.
Я чувствую, что не попал, это слышно было даже по выстрелу, но стрелять в другой раз мне решительно невозможно. Между тем, матрос не стреляет, только прилаживается к березочке; вдруг он почему-то крикнул на медведя и, прежде чем я успел опомниться и понять, для чего он кричит, медведь переметнулся назад и показал нам только свою спину.
Допрашиваем матроса.
– Не смел, – говорит, – стрелять, потому – ружье мне незнакомое. Потом, вижу, у него ружье застряло с патроном, а у их папаши – только гладкоствольное, на случай схватки с медведем.
Все упрекают матроса, что он прогнал медведя, все жалеют, что его не застрелили. Но дело оказывается все же непоправимым.
На другой день стоянки новые новости на пристани.
Медведь снова зарезал корову. Всю эту ночь в лесу, поблизости селения, лаяли собаки. Видимо, собаки думали поживиться свежинкою, а медведь гонял их всю ночь от падали прочь. То слышен был рев медведя из селения, то сердитый лай собак.
В деревне настоящее горе. Жители решительно не знают, что делать с медведями: пасти коров в лесу нет никакой возможности, а идти на охоту они считают неудобным.
И когда мы проснулись утром, – на палубе парохода была уже порядочная толпа местных жителей, которые хотели требовать от нас, как от прекрасно вооруженных охотников, настоящей облавы на медведей.
Это очень смутило наших отважных стрелков, – перспектива на облаве встретиться с рассерженным мохнатым чудовищем не очень-то им улыбалась, и они предпочли еще раз сходить с винтовками и ружьями в лес и попытать счастья.
Но при этом они поставили непременным условием, чтобы их сопровождали медвежьи собаки, потому что они более надеялись на них, чем на ружья свои, и на свою отвагу.
Решено было достать им такого пса, который, по словам жителей, прямо висит на гачах медведей, когда только что их увидит.
Это именно и требовалось нашим отважным охотникам, что можно лучше представить на такой охоте по медведям, когда сопровождающая охотника собака сама отыскивает медведей, облаивает их и даже кусает их за самое больное, обидное место?
Молодой человек, промахнувшийся в медведя на пятнадцать сажен, мечтал: «Хорошо бы было, если бы она, собака то есть, загнала этого медведя на большую сосну, бахнула бы его на вершине сосны так, что он кувырнулся бы оттуда прямо наземь!» Но его уверили, что медведи предпочитают вставать при виде охотников на дыбы и идти к ним с разинутой пастью, и с такими когтищами, от которых вперед еще делается жарко спине…
Через час на палубу силком затащили какую-то дикошерстную, с волчьей мордой собаку Лыско.
Лыско метался в ту сторону и в другую при виде вышедших неизвестных охотников, и они решили предварительно задобрить его и принесли ему столько разных яств, что он сразу облопался и сделался сонливым. Когда он набил брюхо, они, нарядившись в свои костюмы охотников, с сетками на головах от комаров, тронулись в путь, таща Лыско силой на цепочке.
Но Лыско через полчаса был уже снова на пристани, вероятно, покинув охотников, как только они спустили его с привязи, и так внимательно всматривался в матросов нашего пароходика, так вилял при этом своим пушистым хвостиком, как будто еще предвкушая такое же угощение, которое ему было предложено перед самой охотой.
Разумеется, как и было нужно предполагать, охотники наши медведя не видали; но зато видели массу комаров, от которых и бежали сюда.
– Это немыслимо! Это немыслимо, какая уйма комаров сегодня в лесу, вероятно, перед погодой! Прямо заели даже в сетках! Прямо невозможно вздохнуть, прямо не слышно ничего в лесу при ихнем писке!..
Действительно, комаров была пропасть, и это показалось всем такой уважительною причиною, что уже никто не решился спрашивать наших стрелков о медвежьей охоте.
Вместо охоты на медведей, начались рассказы местных охотников про них, и это оказалось куда интереснее самой охоты.
– В позапрошлом году, – так начал свой рассказ один из местных жителей, – что было с нашим Захаром Ивановичем, когда он, однажды осенью, вздумал было взобраться на обрыв нашего берега и полакомиться там брусникой! Знаете, ягоды этой всюду в наших лесах осенью прямо красным-красно, особенно на обрывах берега и на солнечных скатах.
Найдешь вот такое местечко ягодное – ложись на него и ешь бруснику спелую до отвала. Знал он место такое у обрыва берега над самою деревнею, и вздумал однажды полакомиться, благо, что это место чуть не над самой его крышей. «Дай, думает, схожу. Неужто наткнусь тут на зверя?» Даже не взял с собой топора, чудак, и так с голыми руками взобрался на увал и сунулся к месту. А там медведь тоже ягодками кормится, и посматривает, не выйдет ли скотинушка. Только это сунулся он, а медведь – на дыбы; только он вышел на площадочку, а он за колодой! Видит Захар Иванович, что не до ягод ему, – марш назад, да с обрыва-то кумельком, кумельком, так и катится вплоть почти до самой своей ограды… Рубаха красная вся в песке; песок за ним сыплется, шишки кедровые летят, и он так разлетелся сверху-то это сажен с восемьдесят, если не более вышины, что едва не разбился, как торнулся спиной по своему собственному заплоту!.. Очувствовался, оглянулся, не бежит ли за ним медведь, а тот выставил голову мохнатую с обрыва берега и смотрит на него, как он это кувырком, под гору, вместе с песком и шишками, до самого низу. Насмешил поди медведя-то, как кувыркался по берегу, в красной своей рубахе катился?
Целую неделю лежал он после на кровати, маялся, так спину ему прострелом перерезало после того путешествия за ягодкой!
– Это что? – вступил в разговор другой местный промышленник. – Вот была история, сказывали мне старики, в Атлыме тот год, когда в самой деревне убили зверя…
Жили тут, у самой деревни ихней, все летичко, дожидая коровушек, медведи. Не знаю, то ли он голодный и смелый такой пришел из лесу к Атлыму самому; но только он вздумал среди белого дня, когда народ на улице, явиться в самую ихнюю деревню.
Подойти к ней вплотную было очень незатруднительно, потому что за самой деревнею у них, знаете, речушка. Так вот он по этой речушке и направился к селению, а под самым берегом, тоже обрывистым, у них паслась скотинка. Пришел среди белого дня и даже не видали, когда представился, только вдруг коровы бросились и замычали диким голосом, а лошади с жеребятами так хвосты свои подняли, так начали отдирать по обрыву, что любо!.. Смотрит народ – медведь. Смотрит народ – он уже на корове ездит! Смотрит православный, а он, проклятый медвежище, такой здоровеннеющий, уже лопает ее у самой деревни!..
Первый Максим Трофимович опомнился и закричал, что есть силы: «Чтоб его разорвало, проклятого, ведь он съест мою Буренку!» Охотник тоже, знаете, знатнейший, ружье у него всегда при заряде на гвоздике. Сбегал живо, даром что хромой, – медведи тоже ему ногу погрызли порядочно, – за пищалью своей, взобрался как-то на крышу своего амбаришка, присел там с ружьем на минуточку и выпалил в медведя. Тот как рявкнет, на корове сидючи, так баба Оксинья Ивановна, знаете, на задворках тут избушка ее, так с заплота-то своего кувырком к себе в огород, так и думали, баба совсем не очнется.
Попал ведь в медведя-то, самым что ни на есть зарядом, даром что и ружьишко-то некорыстное. Медведь слез с коровы и поплелся речкою, когда из деревни бросились за ним по выстрелу собаки.
Недалеко, сказывают, и ушел, всего сажен сотню какую, не более, протащился, кровищи это после него на тропе, а еще жив, проклятый, и скулит около дерева, что попалось ему, задело его по дороге. Там и нашли, окочурился. Собаки его чуть всего не изгрызли! Вся деревня потом ходила свежевать его, все ребята повидали мертвого медведя. Порядочный, только шкура его уже никуда, что ни на есть вся вылезла и еще не опушилась.
Так вот, с крыши своей мужик застрелил медведя и на собственной еще корове, Буренушке, и на глазах у деревни!
– Нет, вот я вам расскажу историю, – заговорил третий рассказчик, бородатый, рябой мужик, – как бился с медведем Сила Осипович в Грязнухе! Охотник, сами знаете первостатеющий. Только в этот раз у него ничего не было в руках, кроме топора.
Пошел он рубить слеги себе на избу еще по самой прошлой весне, чтобы, значит, нарубить их, ободрать от мякоти и оставить на обрыве берега, чтобы обдуло летом. Он всегда ходит один, а на этот раз взял одного парнишку с собою, чтобы было веселее. Гришкой зовут у него парнишка этого, такой бойкий парнишечко, видно, что будет охотник!
Зашел Сила Осипович в лес, облюбовал одно дерево кедровое, и начал его рубить у самого корня. Ну, долго ли срубить и повалить дерево! Срубил одно, свалил другое около, и направился к третьему. Делать, видит, совсем нечего парнишку его, что он? – маленький еще такой, что даже ему не отрубить вот этакого, в руку, сучочка. – «Гришутка, говорит он, поди-ка вместо того, чтобы соваться тут, поищи дерево в лесу подходящее, а то еще попадешь под лесину! Да кричи, когда найдешь, да громче кричи, чтобы я тебя услышал!»
Парнишка что? Парнишка живо в лес себе, даром что во мху еще и плохо его видно. Перелезает где колодину, где падет, где утонет во мху, где запутается в чаще наваленной, но все впереди, и скрылся.
Только это сидит на срубленном дереве Сила наш Осипович, как слышит: запел его парнишка. «Здорово кричит малыш», думает Сила Осипович, раскуривая цыгарку свою, но не торопится идти туда, где верещит уже парнишка. Только слышит потом, тот заверещал уж как-то не по-человечески: «тятенька скорее, тятенька скорее!» Что за чудо, думает, раскуривая еще пыхарочку, Осипович; но взял топор и пошел на крик, а парнишко не унимается. Бежит Осипович к нему, и видит: медведь стоит на огромной колоде такой поваленной и смотрит под колоду. Взглянул на него Осипович и сразу понял, что он над его Гришуткой. «Прысь ты, гадина! Прысь, проклятая скотинушка», и бросился на медведя Сила Осипович, а тот живо на дыбы и пошел к нему от колоды.
Ну, схватились они в рукопашную, едва ли Сила Осипович и успел его топором своим ударить. Схватились и пошли это разгуливать по лесу, по мху – один дерет спину у Силы Осиповича, а другой порет ему ножом своим шкуру… Едва, говорят, одолел его, проклятого, едва повалил его наземь! А Гришутка, как увидал тятеньку, что он пришел к нему на выручку, забился под колодину, что отец его после едва оттуда вызволил, так глубоко он забился под гнилую колоду.
Спрашивают его после того: «Что, Гришутка, медведь с тобой о чем разговаривал под колодой?» – Он только смеется. «Ничего, говорит, мне медведь не говорил, только я кричал один и звал к себе тятьку». «Да, как ты с ним тут за колодой встретился?» – спрашивают. «А просто, – отвечает: – Я залез, говорит, только перелезаю колодищу, а он под колодой с другой стороны отдыхает. Как бросился на меня, я опять на другую сторону колоды, и давай звать тебя, тятя. Кричу, а он стоит на колоде лапами и смотрит мне прямо в рот. Я кричу, а он посматривает на меня, не сердится». «Не тронул тебя?» – его спрашивают. «Ни-ни, говорит, ни одной лапой не тронул, только на тятьку полез, когда он замахнулся на него топорищем».
Досталось тогда, однако, от медведя Силе Осиповичу порядочно, даром что он одолел одними руками медведя, спина вся выдрана, не то кожа отстала.
Помню, долго в тот невеселый сумрачный день продолжались эти рассказы и, слушая их, более и более обрисовывалось это медвежье царство.
Царство русского медведя — Википедия
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
«Ца́рство ру́сского медве́дя» (англ. BBC: Realms of the Russian Bear) — документальный фильм, известный сериал BBC, который наиболее полно представляет многообразие и своеобразную уникальность природы России и СНГ, создавался более трёх лет. В фильме в роли ведущего снимался известный русский учёный-натуралист Николай Николаевич Дроздов. Оригинал сериала озвучен Дроздовым по-английски, он же выполнил русский профессиональный одноголосый перевод. Премьера документального сериала состоялась 15 ноября 1992 года. Фильм был оценён мировым сообществом, а Николай Дроздов был удостоен премии «Золотая панда» (своеобразный «Зелёный Оскар»)[источник не указан 1402 дня].
1 серия «Зелёная жемчужина Каспия (англ. Green Jewel of the Caspian)»[править | править код]
«Зелёная жемчу́жина Ка́спия (англ. Green Jewel of the Caspian)[1]» — территория СНГ занимает 1/6 часть суши нашей планеты и, пересекаемая одиннадцатью часовыми поясами, охватывает практически половину земного шара. На севере эта гигантская территория омывается водами Северного Ледовитого океана: здесь находится Тайга — самый большой лесной массив мира, который простирается по материку от Скандинавии до Тихого океана.
«Небе́сные го́ры (англ. The Celestial Mountains)[2]» — на территории СНГ, занимающей 1/6 часть всей суши, находится несколько больших горных хребтов, которые тянутся вдоль южных границ СНГ: Алтай, Памир, Тянь-Шань, Кавказ и другие горные системы. Самая высокая из них — Тянь-Шань с её горными массивами, включающая несколько высочайших вершин планеты Земля, превышающих 7 тысяч метров: пик Победы и Хан-Тенгри — протянулась вдоль границы с Китаем.
«Красные пустыни (англ. The Red Deserts)[3]» — пустынные земли Средней Азии, на территории которых может уместиться практически вся Западная Европа — своеобразный прототип африканской саванны, населённый вместо зебр куланами. На протяжении восьми месяцев в году пустынные земли Средней Азии практически безжизненны из-за засухи, но в короткий период летнего расцвета эта суровая земля по яркости и многоцветию не уступает самым пышным тропическим лесам.
«Просто́ры А́рктики (англ. The Arctic Frontier)[4]» — на территории России раскинулись на 6 тысяч километров: от Баренцева моря на севере Норвегии до Берингова моря, отделяющего Сибирь от Аляски. Зимой Российская Арктика — весьма суровая и неприветливая земля. Однако под лучами, появившегося после полярной ночи солнца, Тундра оттаивает, окрашивается нежными красками, населяется тысячами перелётных птиц, которые слетаются сюда на короткое арктическое лето со всего света.
«Сиби́рь (англ. Siberia: The Frozen Forest)[5]» — занимает бо́льшую часть территории России. Самое холодное место северного полушария Земли находится в северо-восточной части Сибири — Якутии. Основная часть Тайги — обширного массива хвойных деревьев, простирающегося от Балтийского моря на западе до тихоокеанских берегов на востоке, самого большого леса в мире — находится в Сибири. Кроме того, на территории Сибири расположены бассейны трёх великих рек, тянущиеся на 4 тысячи километров к Северному Ледовитому океану: Енисея, Оби и Лены.
Бурый камчатский медведь весной
«Рождённые огнём (англ. Born of Fire)[6]» — более 30 действующих вулканов, часть так называемого вулканического кольца или области вулканической активности Тихоокеанского огненного кольца, расположенной вокруг Тихого океана до Южной Америки и Антарктиды. Последняя серия документального фильма повествует о природе огнедышащего полуострова Камчатка, который с запада отделён от материка Охотским морем.
Изначально данный сериал был издан в России «СОЮЗ Видео» на трёх DVD дисках (по две серии на диске) под названием «Царство бурого медведя». Позже этот же фильм был переиздан в виде подарочного издания, состоящего из двух DVD дисков (по три серии на диске), под названием «Царство Русского Медведя». При этом материал, размещённый на DVD дисках обоих изданий, абсолютно идентичен (не отличается по содержанию)[источник не указан 1402 дня].
- Рецензии